Гавейн с облегчением выдыхает, не замечая, что сжимает пальцы Готье до боли, должно быть.
— Девятнадцатое.
Хриплый голос Готье бальзамом ложится на сердце. Робардс не сразу понимает, почему она отнимает руку, но потом только виновато опускает глаза.
Ей бы лучше не видеть и не знать, как он боится за нее.
Ему бы сделать вид, что ему все равно.
Но не получается.

Он манит к себе стакан с тумбочки и наполняет его питьевой водой. Вкладывает стекло Готье в ладонь, чуть придерживая за запястье, чтобы она случайно не выронила его, и, убедившись, что она в состоянии совладать со своим телом, убирает руку.
— Как ты себя чувствуешь? Мы не можем долго здесь оставаться.
Он ничего не понимает в аллергических реакциях, и, честно говоря, так напуган, что не может здраво рассуждать.
— Часть вещей, то, что ты успела собрать, уже у меня. Остальное забрать не сможем, скорее всего. Это вызовет подозрения.

— Пока она жива, он не будет удивлен, что тебя можно найти по простейшему поисковому на крови, — жестко отрезает Гавейн. Они уже это обговаривали. И то, что ему не нравится ее кровожадность, тоже.
— У него не будет столько времени, чтобы понять, что она — не ты, и он не отправится в Мунго, чтобы это выяснить.
Потому что Готье ему нужна как инструмент, а не как дочь. Если она до сих пор этого не поняла, то на ней можно поставить крест. Робардсу же Карен была нужна живой. Живой и человечной, насколько это еще возможно. Этого она не понимала тоже.

— Если что-то пойдет не так, я сам отправлю тебя в Америку первым же рейсом.

— Нет.
Тиканье часов на стене прямо над ним раздражает Робардса больше, чем все время, которое он провел в палате, в ожидании, когда же она наконец проснется.

Карен, конечно, в чем-то права, но отстаивать с ней другую позицию прямо сейчас у Робардса нет никакого желания. И терпения — тоже нет.
— В самом деле, лучше отложить этот разговор, — говорит он, поднимаясь.
За окном начинается гроза.

Когда его сдергивают на вызов, Робардс больше всего на свете боится застать там Карен. Он действительно боится, что в очередной раз ему придется арестовать ее при поимке с поличным, что ему придется смотреть, как она медленно умирает в тюремной камере и проклинает его за сломанную жизнь. Но еще хуже было наблюдать, как она ломается в беспамятстве, как она, уверенная в том, что уже превратилась в чудовище, отказывается с ним говорить. Хуже, что она отвергает его помощь, отвергает руку, которую он готов протянуть ей, чтобы вытащить ее из темноты.
Когда Робардс возвращается домой он ожидает увидеть кровавые следы и видит их, и благодарит Бога за то, что находит Карен дома, а не в Карлайле. Он благодарит Бога за то, что у него еще есть возможность помочь ей, что она, пусть и неосознанно, но возвращается к нему за этой помощью, что она молча кричит от боли и кричит за тем, чтобы он спас ее, оттащил от самого края, и потому Гавейн медленно поднимается по лестнице, след в след, и останавливается у двери в спальню.
Стекло двери вымазано красным. Голос Карен выпачкан отчаянием.
Нет, он не уйдет. Не сегодня.

Гавейн аппарирует в комнату и видит вместо Карен алое пятно.
— Зачем ты убила их?
Он не понимает, он правда не понимает — зачем? Он бы не повел следствие дальше, а в этом убийстве умысла больше, чем в предыдущем, у него есть четкий мотив и совершенно нечеткая работа — работа маньяка.
Он не понимает и не хочет понимать, что это сделала Карен, но даже если это она..
— Отвечай!
Робардс кричит. Кричит, вздергивая девчонку за плечи так, как не кричал никогда в жизни, и она сжимается в его руках мокрым кровавым комком.

Робардс отступает назад, застигнутый врасплох этим приступом ярости, как и со своей, так и с ее стороны.
— Карен, я хочу помочь тебе.
На его одежде — следы крови, и Гавейн, прислушиваясь к ответу Карен, очень хочет верить, что она и впрямь не помнит, откуда они. Что она делает все это не специально и, быть может, ее кто-то просто подставляет.
Но даже если она убийца, он сделает все, чтобы она осталась на свободе. Осталась с ним.
— Карен, поговори со мной, пожалуйста.

Робардс садится на пол, напротив девчонки.
Он не понимает, за что она могла убить ребенка. Не понимает, за что могла убить ее родителей: Карен кляла свою судьбу, но никогда никому не завидовала, чтобы хладнокровно перерезать горло.
Этого просто не может быть.
— Карен, что ты помнишь, расскажи мне, — мягко просит Гавейн еще раз, надеясь, что она все-таки заговорит, а потом, не выдерживая, магией снимает с нее все кровавые следы — долго и методично — прекрасно понимая, что уничтожает улики, и понимая, что не может иначе.
Кровь сходит, но убийство с рук так просто не смоется.
Три убийства.