Она давно поняла, как это больно, когда на твоих глазах кто-то погибает. Когда теряешь кого-то, кто тебе близок и дорог — и не можешь ничего сделать. И она ежится, когда вспоминает произошедшее всего несколько часов назад, когда они, несколько подростков, решили, что смогут совладать со взрослыми и опытными бойцами и освободить из их рук Сириуса, который так дорог Гарри. Был дорог. Был? Луне ли не знать, что мы все еще любим тех, кто нас покидает, даже когда они уже забыты всеми остальными? Луне ли не знать, как больно терять кого-то? Но крик Гарри стоит в ее ушах, и она впервые за столько времени так близка к слезам, которые вот уже копятся в уголках ее глаз, вот уже накатывают, мешая хорошо видеть, и она сопит носом, нервно смахивает их ладошками, не давая выкатиться, покатиться по щекам, и это так не вяжется с ней, Луной Лавгуд, что даже больно становится. Откуда? Как? Зачем? Она не плачет — она только улыбается, и грустит иногда, и когда совсем уж никак нельзя иначе, становится невероятно серьезной, почти жесткой, почти стальной, но нервные и резкие движения — это совсем не она, это кто-то другой, кто-то, кого не было тут уже столько времени — уже шесть лет. Почти шесть лет. С тех пор, как ей было девять, когда она потеряла себя и еле-еле нашла снова. Луна Лавгуд — обломок кого-то прежнего, как это вам кажется? Как это вам нравится? А она и есть обломок прежней себя. Кажущаяся себе неполноценной — не способная испытывать всех тех эмоций, что переживают вокруг нее. Лишенная негатива — а ведь иногда он так нужен, чтобы ощутить себя живой, а не куклой, в голову которой вложили что-то… Нет. Даже эти мысли сейчас не похожи на нее. Эти слезы не часть нее. Эта боль — то, что она обещала себе отпустить так давно. Она никого сегодня не потеряла — но была в шаге от этого. Была в шаге от того, чтобы потерять кого-то из своих друзей. Кучка подростков, чудом уворачивающихся от смертоносных заклинаний, совершила невозможное. Выжила в первой в своей жизни настоящей бойне. Пусть и страшной ценой. И сколько их еще предстоит, этих битв? Теперь, когда весь магический мир знает, что вернулся Тот, чье имя нельзя называть… Она зовет его так не из страха, а из солидарности к друзьям. Но иногда ей кажется, что лучше бы она боялась, как и остальные. Когда она видит, как они переступают через свой страх, она странно себя чувствует. Ей не через что переступать. Почти. Но сегодня она боялась — эти несколько часов назад, когда заклинания летали мимо, свистя у лица. Боялась не за себя — за тех, кого считала друзьями. И она счастлива, что все они живы — но безумно переживает за Гарри, которому впервые придется перенести боль потери того, кого считал самым близким.
Завтра утром они покидают школу. Вот так, как будто ничего и не произошло. И Луна собирает вещи, одну за другой, то, что осталось в ее комнате, что не утащили желающие подшутить ученики. Складывает аккуратно, чтобы поместилось потом все, что надо — а на самом деле потому, что это помогает собраться. И, когда сундук наполовину заполнен, а вещей больше нет, на губах уже играет привычная улыбка. Она уже почти спокойна и готова идти на поиски всего остального, а заодно и развесить по коридорам списки того, что у нее пропало, с просьбами вернуть это. Но в одном из школьных коридоров она останавливается, пусть там и нет ничего из ее вещей — потому что там сидит, съежившись, на подоконнике знакомая ей фигура девушки, вытащившей ее из-под града заклинаний. И Луна подходит, прижимая стопку листов к груди, и не садится рядом — это было бы невежливо — но склоняет набок голову, чуть покашливая, привлекая к себе внимание.
- Я хотела поблагодарить, - и не только, но начать все же лучше с этого, ей кажется. - Я Луна Лавгуд, ты помогла мне там, в Министерстве. Ты ведь не так давно закончила школу, правда? Более старшие выпускники будто чувствуют себя тут не на своем месте, а по тебе этого не скажешь...

Тонкс… Она катает это имя на языке, оно почти готово сорваться с него, круглым камушком врезаться в стену напротив, упасть на пол с почти неслышным стуком. Тонкс. Коротко. Имя ли это или прозвище? Неважно. Невежливо будет расспрашивать ее об этом. Она попросила называть ее так, а значит, так и надо поступить. Хорошая девочка Луна, которая всегда делает так, как ее просят. Хорошая девочка Луна, которая всегда на передовой, с палочкой в руке…
Мерлин, не думать об этом, просто не думать! Когда в горле комок, а в груди свернулся какой-то ненормальный еж со стальными иглами, колющими ее изнутри, главное — не думать об этом вот всем. О том, как с губ легко и почти неслышно, непринужденно даже, слетают проклятья, как горит где-то в мозгу осознание — она не остановится. Если кто-то попытается причинить ее друзьям вред… но они пытаются. И она не собирается стоять на месте. Она не собирается прощать их так, как прощает других. Не собирается, как всегда, молчать и улыбаться. Впервые за свои пятнадцать лет она не готова простить. Впервые за свои пятнадцать лет она сжимает палочку так, как будто от этого кусочка дерева с шерстинкой внутри зависит вся ее жизнь. И впервые ее прожигает осознание того, что ведь и правда зависит. Что черт-подери-их-могут-убить. Что это уже не игра. Не тренировки в Выручай-комнате. Это война. Нет времени думать. Нет времени для улыбок и для того, чтобы решать, хочет она этого или нет, будет после этого ее совесть спокойна или нет. Нет времени ни на что, кроме заклинаний, срывающихся с губ так, будто от них зависит ее жизнь. Будто? Ведь и правда зависит… И Луна трясет головой, отчего и без того растрепанные волосы рассыпаются по плечам непослушными светлыми волнами. А затем садится рядом с этой девушкой с необычными волосами — тусклым подобием того яркого розового оттенка, которого они были в Министерстве.
- Я не чувствую себя собой, - признается она. Честно. Открыто. Снова. А ведь кажется, она за эти несколько часов в гуще сражения разучилась говорить то, что просится на язык. Когда в голове слишком много слов, но в тебя летят заклинания, слова приходится давить куда-то далеко внутрь. А потом… потом их трудно выудить обратно. Она не знала. Не думала, что это так… Теперь знает. Теперь ей это знакомо. - Это все казалось таким далеким. Как будто мы совсем в другом мире. Как будто до нас не доберутся. Как будто нам не могут попытаться навредить. Как будто тут мы все в безопасности. Гарри в безопасности. И…
Она осекается. Не знает, как сформулировать то, что вертится в голове эмоциями. Страхом, впервые за все это время нахлынувшим на нее именно там, в том огромном помещении. Тоской. Болью. Кто объяснит ей, почему ей так плохо? Она совсем не знала человека, который с этой улыбкой на губах просто исчез. Ушел. Она знала, кем он приходится Гарри — он сам ей это сказал, и, наверное, и сам не помнил этого. И она понимала его. Может, не совсем. Но отчасти. И слова появляются на языке. Будто из ниоткуда.
- Я почти забыла, как это, когда на твоих глазах кто-то умирает, - выдыхает она. Потирает виски в этом признании собственной слабости. Расписывается в том, что не способна удерживать эту улыбку долго на губах — не сейчас. Не может долго казаться спокойной. - Ты так смотрела в ту сторону, как будто боялась, что еще кого-то убьют там же. Гарри — он же был совсем рядом. Или профессора Люпина… Ты видела раньше, как умирают люди?

Луна знает — когда теряешь родных тебе людей, не можешь не плакать, не можешь не грустить, не можешь хотя бы на миг не позволить себе печаль. Кто-то закрывается в себе, кто-то выкрикивает свою боль всему миру, а кто-то просто делает вид, что ничего не произошло, и живет дальше. Как это, наверное, сделает она — ведь все уже привыкли к тому, что она не бывает другой, что все невзгоды жизни проходят мимо нее, не задевая, и все предпочитают не замечать, как глубоко на самом деле ее все ранит. Она тоже привыкла — к тому, что надо делать вид, что ничего не печалит ее, как печалит других. К тому, что нельзя беспокоить друзей — их и без ее горестей печалит слишком многое. К тому, что… да мало ли к чему она должна была привыкнуть за это время? И ко всему ей удалось привыкнуть. И она не сильная, она лишь хорошо притворяется да держит себя в руках, вот только у других нет и этого, и зачем она тогда нужна, если не затем, чтобы помогать людям справиться со своими горестями? Поэтому узкая ладошка неловко касается плеча Тонкс, зарывшейся лицом в ладони, и тонкие пальчики едва заметно сжимаются. Неумелая попытка утешения. Она не умеет утешать. Не умеет показывать людям свое сопереживание. Она умеет быть прямолинейной. Умеет прятать свои чувства. Но помогать людям справляться со своим горем?..
- Ко всему привыкаешь, - эхом повторяет она слова девушки, чьи волосы становятся синими. Она слышала про такое — про дар метаморфов, который проявляется невероятно редко и иногда передается по наследству. Интересно, у нее есть кто-то с этим даром среди родственников, или это все просто случайно появилось в ней? Луна двигается на подоконнике чуть дальше, к самому окну, чтобы можно было подтянуть к груди коленки, как она давным-давно привыкла это делать в башне Рейвенкло, в своей маленькой нише в спальне. Кладет ладони на острые колени, подбородок — сверху, и тихонько вздыхает. Она тоже привыкает. С трудом, кусая губы до крови, прячась по вечерам под одеяло, как ребенок, спасающийся от боггартов под кроватью, перепуганная маленькая девочка, пытающаяся сбежать от себя, от других, от врагов, от собственных страхов… от войны. Но от войны не сбежишь, как ни старайся, как ни пытайся, и трудно уговорить себя, что все наоборот, когда на глазах твоих убивают человека, ради спасения которого ты кидаешься в самое пекло, покидая единственное все еще безопасное место во всей стране. Трудно уговорить себя, что все совсем не так, когда твой друг, один из тех, о ком ты так беспокоишься, с ошалелыми глазами, с отчаяньем на лице почти кричит о возвращении того, чье имя боятся произносить по всей Британии, а вокруг все прячут голову в песок, называя его лжецом, не желая верить в то, что маячит алым знаменем перед глазами. И Луна не может не вздыхать. Скоро домой. Глядеть со своего холма на маггловскую деревушку, наблюдать, как деревянными мечами пытаются поразить друг друга мальчишки, и понимать, что это ненадолго. Это последние дни — недели? - спокойствия. А потом… потом просто грянет буря. И от нее не сбежать, не спастись, не спрятаться. От нее никуда не деться.
- Нельзя привыкнуть терять любимых, - бормочет она негромко, но слова ее эхом отдаются в пустом коридоре. Она, как всегда, уверена в своих словах. Всегда ли? Или так только кажется? Неважно — сейчас-то она знает, что права. Знает, что говорит правду. - Каждый раз, когда кого-то теряешь, больно, если он был тебе действительно дорог. Ушел этот человек навсегда или умер, а больно почти одинаково. Только во втором случае есть надежда вернуть его. Но иногда надежда даже делает больнее, становится самым слабым местом в душе, самым уязвимым…
Она не знает, откуда у нее в душе берутся эти слова. Она не так много теряла в этой своей жизни, и все же иногда ей кажется, что она верит в реинкарнацию, о которой вычитала в старом фолианте — слишком много она чувствует того, что не должна бы, слишком много понимает из того, что ей неоткуда бы. И Луна обхватывает себя руками, будто греясь, хотя на дворе уже конец июня, и даже вековые камни замка прогрелись настолько, что замерзнуть нельзя, кажется, даже в подземельях.
- Ты ведь не впервые увидела смерть, - и вопроса в ее словах не слышно. Она знает — аврорам приходится иметь дело с мервыми и с умирающими, и даже убивать. Она знала, эта девушка — аврор. Сложить два и два мог бы даже кто-то поглупее, а совсем дурочкой себя Луна не считала. - Это было ужасно? Впервые, когда у тебя на глазах кто-то умер…

Тонкс могла бы не прятаться от нее. Не прятать свои настоящие эмоции. Не отводить глаза, не убирать красноту в них… Но Луна не порицает ее за это. Считает, что не имеет на это права. Имеет ли на самом деле? Мерлин знает. Мерлин, похоже, все знает в этом мире, пусть и мертв долгие столетия. Луна безрадостно смеется, если так можно назвать вырвавшийся у нее смешок. Она не знает, зачем люди прячут свои эмоции так часто, не от тех, кто о них заботится, но от всех остальных. Она ведь и сама скрывает свои горести от тех, кто, она знает, беспокоится за нее — чтобы их беспокойство не стало еще больше, чтобы их лица не хмурились, чтобы в их глазах не мелькало волнение. Она не хочет портить им жизнь своими проблемами — папе, Джинни, Невиллу, Гарри с Роном и Гермионой… Но иногда ей нужно кому-нибудь высказываться. И иногда она не сдерживает в себе все то, что хочется рассказать. Все то, о чем молчать больше нет сил. Иногда, когда находит кого-то, кто готов ее выслушать, кто наверняка через пару дней уже забудет о том, что она рассказывала. Как сейчас Тонкс — кто знает, будет ли она помнить слова случайно встреченной в коридорах альма матер девчонки пятнадцати лет? И она не порицает саму Тонкс ни за то, что та прячется, ни за то, что так внезапно открывает перед ней не заплаканные глаза или покрасневший нос, а собственную душу. Потому что, стоит услышать «Ремус», как уточнений становится не нужно. Она боится, что он умрет — Луна не боится этого слова. Умрет — а она даже не успеет сказать ему, как любит его. Потому что она меняется,когда думает о нем, что-то появляется в глубине ее глаз, и Луна, та Луна, что так плохо разбирается во зле, но так хорошо в людях, понимает ее чувства без слов. Понимает не потому, что чувствует их или чувствовала когда-нибудь, хотя кажется, что так оно и есть, пусть ей и неоткуда за эти пятнадцать коротких лет, но потому, что это находит в ее душе отклик. Кажется нереально близким ей. Кажется до невозможности правильным, будто еще до своего рождения она заглянула в какую-нибудь книгу судеб и вычитала там, что вот эта вот девушка, меняющая лица так же легко, как другие меняют их выражение, обязательно должна быть влюблена в ее бывшего учителя защиты от темных искусств, и никак иначе. И — никак иначе — должна бояться, что умрут другие. Или что она сама умрет, оставив близких горевать по ней.
И Луна не прерывает ее, пока она не прекращает говорить, пока не прерывается вопросом поток слов и смеха, а затем лишь придвигается ближе и обнимает девушку. Ей труднее. Она, Луна, переживет это все. Но этой девушке ей почему-то хочется шепнуть, что все обязательно будет хорошо, что никуда от них не денется эта счастливая жизнь, которую обещают со всех сторон. Надо только немножко подождать. Немножко потерпеть. Немножко пострадать — куда же без этого? Потому что за каждую радость надо платить. И иногда заранее. Поэтому она лишь гладит Тонкс по коротким растрепанным серым прядкам и тихонько вздыхает. Куда им деться от войны, которая, кажется, уже совсем близко? Да никуда. Война все равно их настигнет — не лучше ли повернуться к ней лицом и сражаться, а не погибнуть от удара в спину в попытке сбежать? Так что она лишь мнется немного, прежде чем заговорить снова. Прежде чем рассказать Тонкс то, что та хочет услышать.
- Мама, - звучит коротко и тихо, все так же тихо, как и до того. - Она любила экспериментировать. Придумывала новые заклинания. Некоторые из них не получались, просто ничего не делали. Некоторые работали — например, есть одно, которое заставляет фигурки животных вести себя как эти животные. А тогда она придумывала что-то новое. Работала над этим заклинанием почти сутки, с утра и до утра. А потом позвала меня, чтобы показать. Была так уверена в своем успехе…
Луна не плачет. Она редко плачет, и на сегодня лимит ее слез исчерпан. Но только глухой не услышит печали в ее голосе. Она грустит. Грустит, пусть и прошло уже почти шесть лет. Перестанет ли она когда-нибудь тосковать по матери? Ей бы и самой хотелось это знать.
- Мне было девять лет и я не могла позвать на помощь, - слишком мягко сказано для той бури эмоций, которая бушевала внутри нее, не давая воспользоваться детской стихийной магией. - А мама улыбалась, чтобы я не боялась, хотя я видела, как ей больно. Не знаю, что с ней сделало это заклинание. Она умирала около пяти минут, а я боялась отойти, чтобы не пропустить, если появится шанс как-то помочь ей и прекратить это. Все прекратилось, но не так, как я надеялась. Я иногда думаю, если я буду стараться не взрослеть, может, у меня получится сохранить где-то внутри иллюзию того, что она где-то рядом? Только вот не взрослеть никак не получается, как бы я ни хотела.

У Тонкс в глазах бездна печали, и Луна не может смотреть в них — боится утонуть в этой бездне, боится, что даст ей себя затянуть, и никогда больше не будет прежней. Ей нельзя печалиться, нельзя быть той, кого не знают ее друзья — они привыкли к легкой Луне, легкой, как ветерок, как пушинка, которую может унести, стоит на нее подуть, к Луне, которая всегда улыбнется и подскажет, что лучше делать, как себя лучше вести… Она не должна позволять себе затосковать, не должна позволять себе утонуть в грусти глаз Тонкс, и она улыбается, как всегда, да только улыбка выходит все же невеселой, да и откуда взяться веселью? Эти посиделки на хогвартском подоконнике — как своеобразные поминки, воспоминание о тех, кто их покинул, кто умер, оставив в их сердцах след, оставив шрамы на их душах, такие шрамы, как остаются от ампутации чего-то важного. Поэтому она и улыбается Тонкс так, и не скрывает, что не понимает ее боль, но знает, как больно ей должно быть. Не понимает — потому что каждому человеку больно по-своему. По-особенному.
– Ты не должна извиняться. Не должна просить у меня прощения, – она трясет головой почти резко, отчего волосы растрепываются, разметываются по плечам, спутываются, непослушные, как и всегда. Как и все годы ее жизни. Когда-то давно мама усаживала ее перед собой на стульчик и распутывала каждую прядку, заплетала ей косы, рассказывая сказки — сейчас она заплетается сама, и сказки тоже сама придумывает. И она не сердится ни на кого. Так получилось. И не сердится и на Тонкс, которая спросила ее о маме. И почти невольно повторяет ее слова. – Ты же не знала, в самом деле…
И она знает, боль от потери никогда не сотрется из их душ, из их памяти — она лишь станет тише, не будет так больно скрести по сердцу, впиваться в него своими острыми когтями, причиняя столько страданий. И, когда из кончика палочки Тонкс вырываются перья, превращающиеся на лету в ярких птичек, Луна лишь протягивает руку, на которую одна из этих пташек доверчиво садится. Ей хотелось бы быть такой же птицей, улететь куда-то далеко-далеко, расправив крылья, забыть о том, что происходит на земле. Забыть раз и навсегда. И вернуться — обновленной. Другой. Да вот только другая не будет Луной, которая так нужна — без ложной скромности, без лживого самоунижения — окружающим ее людям. Той Луной, которая может улыбнуться, когда надо, поддержать, утешить, промолчать или найти нужные слова. Той Луной, которая знает, как это иногда нужно, не понаслышке, а по собственному опыту. Той Луной, что когда-то не сумела бороться с собственной скорбью и не могла помочь отцу это сделать — и вместо этого ушла в себя, замолкнув на долгое-долгое время, пока отец не понял первым, что надо делать. Той Луной, которая не хочет, чтобы хоть кто-то теперь замыкался в себе. И она улыбается этой птичке, а затем поднимает руку, сжав в кулак все пальцы, кроме безымянного, за который она цепляется коготками, и подкидывает ее, помогая взлететь. Она не птица, нет. Но у нее есть свои крылья. Особенные. Внутренние. И она безумно хочет подарить такие же и другим. И пусть не всегда они могут поднимать своих обладателей в воздух, но хоть иногда чувствовать себя чуточку посвободнее — это уже подарок судьбы. Ей пришлось растить свои крылья самой — но, может, ей удастся помочь кому-нибудь с этим?
– Не извиняйся, Дора, – она почти повторяет, пробуя на вкус имя девушки, раз уж «Тонкс» оказалось фамилией. До-ра, как вишневая карамелька на языке, как перестук деревянных бусинок по дощатому полу, легкая, звонкая, стремительная. И она улыбается девушке снова, на этот раз спокойнее, на этот раз почти без печали. – Я не такая сильная, правда, это все Гарри, он нашел способ нас всех научить этому. Это все он…
И щечки ее вспыхивают, когда Дора улыбается заговорщически, подмигивает ей, мол, я сохраню твой секрет, я никому не расскажу… Потому что она верит, что девушка не расскажет, и в то же время, об этом не знает никто, кроме мамы, которой она постоянно пишет письма, которые потом сжигает, будто с дымом и с искрами оно попадет туда, где она сейчас, и стоит ли говорить об этом кому-то еще? Но она решается — наконец-то решается. Рассказать. Определенно.
– Это Невилл, - бормочет она негромко, прячет глаза в смущении. - Он тоже с нами был, в Министерстве. Он всегда за меня заступался, хоть я и с другого факультета. Он ко мне, наверное, просто как к другу относится, а я… я долго думала, что тоже, но… – и она путается в собственных словах, поднимает беспомощный взгляд на Тонкс, и лишь на задворках сознания проскальзывает мысль, что далековато они ушли от изначальной темы разговора, да только разве ж это плохо? – Нас там разделили, я даже не знала, где он и что с ним, и мне было страшно, а мне с девяти лет ни разу не было страшно, Дора, ни разу!
Вдох-выдох. Дора наверняка сама знает, как это. Не может не знать. Он ведь тоже влюблена, Луна видела ее страх, когда профессор Люпин оказался в опасности. Так что она берет себя в руки — вдох-выдох — и снова улыбается, наклоняя голову набок, совсем как одна из тех птичек, что совсем недавно были тут.
– Я не хочу быть мракоборцем, это не для меня. Я бы хотела путешествовать по миру, исследовать то, что еще осталось неизвестным. Или остаться в Хогвартсе, профессор Флитвик считает, что я могла бы стать следующей преподавательницей Чар. Но сначала я хочу, чтобы закончилась война. И чтобы все были в безопасности, все, кто мне дорог, – и ей можно не говорить, что нет никакой войны, что нет ее и не будет, она не слепа, и не глупа, и знает, что этой битвой, этой ночью ничего не закончится, что с нее все только начинается, теперь, когда Волдеморт вернулся — она не хочет бояться называть это имя, не хочет бояться его самого. – И ты права, Дора. Я рада, что могу его прикрыть, когда действительно могу это сделать. Только мне не хочется, чтобы была необходимость его прикрывать.