Когда с палочки в очередной раз срывается красное, он думает, что.. Ни о чем он не думает. А красное срывается и срывается, и она уже не кричит - конвульсию за конвульсией - только с хрипом.
Он так зол, что ничего, кроме красного не видит. И кровь ее, на самом деле принадлежит ему, и в какой-то момент ему кажется, что красное срывается в него, и летит, летит, летит - не заканчиваясь, но до зеленого он не доходит. Для этого в нем слишком мало ненависти и слишком много гнева. И крови, на двоих.

Он врывается в ее сознание, прокручивает как кинопленку, уже испорченную, изорванную в клочья неосторожными прикосновениями, и ничего не проясняющую. Она все помнила, все, до последней детали, и любя - предавала его. Настойчиво, упрямо и до конца осознавая, что делает, предавала и любила, все так же обжигающе и страшно. Должно быть, Иуда представлял из себя нечто подобное, но что тогда Христос? Разве он, зная, не предавал его - любя?

Дерьмовая коллизия выбора, как Дамблдор со своими проповедями врывалась и путала все карты.
Красное, в очередной раз, не слетает. Гнева тоже нет.

Он подходит к ней ближе, так, чтобы увидеть, как она едва, но все же неровно дышит, как еще теплится в ней жизнь, как она цепляется за ее жалкое подобие и не может совладать с собственным телом. И она, то ли чувствует, то ли все-таки видит его тень, но дергается в ухмылке. Хрип превращается в слова.

Стерва. В точку.
Ему больнее, и он ни понимает в ней ни на кнат. И почему ему так больно - не понимает тоже.

Он наклоняется над ней и левой рукой сжимает ее горло. Чуть пережать - сдохнет, как собака.
Но так слишком легко. Слишком легко - признать проще, чем признать то, что он не может. Просто не может ее убить.
- Ты будешь жить.
Почти любовно проводит рукой от шеи к скуле, считывая пальцами дрожь измученного тела. Он знает, что жизнь - приговор для нее.
- Так, как я тебе скажу.
Такая - приговор.
- Все, кого ты любишь, - он касается пальцем ее виска, - все, кто здесь, - умрут, а ты - будешь жить.
Отпускает, почти бережно, с сожалением ощущая, как ее тепло уходит с пальцев и растворяется в холодном воздухе комнаты.

Она отворачивается. Отворачивается и говорит то, чего он никак не ожидает от нее услышать.
Жалкая, беспомощная, оставленная всеми, даже этим своим аврором, который клялся ее защищать, но которого она так упорно старалась не втягивать в происходящее, - он был уверен, что из вновь каких-то нелепых привязанностей и нежелания лить лишнюю кровь, - она говорит ему, что он слаб. И эти слова выбивают его, выбивают его напрочь из привычной колеи, потому что он и впрямь слаб. Слаб, потому что не может ее убить.
Потому что не хочет.

Он вздергивает ее за плечи и практически бросает в кресло напротив, которое жалобно царапает ножками пол.
- Хочешь сделать вид, что лучше меня? Чище, правильнее? - он делает шаг к ней и склоняется над креслом. Его голос, вкрадчивый и не лишенный злости, наверняка не производит на Карен никакого впечатления. Она хорошо умела это делать - замыкаться в себе. Раз - и в коконе.
- Не выйдет.
Он перекладывает палочку в другую руку, раздумывает, продолжает.
- Мы оба знаем, с каким наслаждением ты бы еще раз схватилась за нож. Все пытаешься откреститься от этого - еще немного, и забудешь, как колдовать, - он возвращает ей ее же презрение сторицей.
Молчит, ждет.

Что-то не так. Она соглашается и, соглашаясь, возводит между ними непроницаемую стену, об которую бейся - не бейся - все безрезультатно. Не тот эффект, Том на это не рассчитывал.
И еще - она переворачивала все, что он делал так, что даже он начинал видеть то, чего никак и никогда не вкладывал. Забота. О какой заботе она говорит?
Он едва сдерживается от того, чтобы не отправить в нее еще одно пыточное.

Перемена, ломающая ее, неестественна. Это он отмечает не сразу, а только в тот момент, когда ее глаза начинают слезиться. Хуже всего, что в чем причина такой перемены он понимает еще позже.
Сумасшествие.

- Не смей, - и ей, и самому себе.
Он резко встряхивает Готье за плечи, обхватывает ладонями ее лицо, заставляя смотреть на него - но взгляд она едва ли в состоянии сфокусировать. Он скользит мимо него, и мимо него же скользит всякое понимание происходящего. Сознание и остается, и покидает ее. Раз и навсегда.
Чертовски рискуя, Том тихо входит в ее гаснущий разум, цепляется за быстро мелькнувшую сетку воспоминаний и почти сразу проваливается в темноту. Проваливается и оказывается в комнате, выброшенный за пределы чужого рассудка. Пытается пробиться еще раз. Ничего. Стена.

Ее больше нет. Она сбежала от него. Сбежала в беспамятство.
Том отпустил ее, но она все еще продолжала смотреть и на него, и мимо. Ему стало не по себе.
Простить. Она предала его, предала и не выдержала своего предательства. Ушла. Сбежала. Трусливая дрянь!

Ее взгляд оставался таким же пронзительным. От этого было не по себе. Складывалось впечатление, что она читает его мысли, что знает все, о чем он думает.
Он может ее убить. Может быть милосердным сейчас, к ним обоим, но руку с палочкой будто сковывает, связывает. Он малодушно рассчитывает ее вернуть. Легилименция - он отыщет ее в ее же сознании, отыщет и заставит вернуться, она не уйдет, он ее просто так не отпустит, она еще не расквиталась с ним за все.
И он снова пытается пробиться - и снова наталкивается на стену.
Бессмысленно.

Если только не..
Он сам не понимает, что делает. Неуверенно вкладывает палочку в ее руку и за нее произносит, направляя в себя, заклятие. Как она делала в тот раз? Впустить в себя. Ментальный блок падает, как железный занавес, и что-то темным хлестким потоком врывается в его сознание.
Но стены больше нет. Нет.

Том тянется восстановить разрушенное, но неожиданно оказывается во мраке, будто бы уже и не он хозяин в собственной голове.
Но хозяин и впрямь - не он.

Тьма рассеивается. Том видит себя в итонской гостиной: Карен сидит напротив, и смотрит на него с безмятежной улыбкой.
Он пытается очнуться и сталкивается с непреодолимой преградой.
Стена.