Когда очередной цветной виток застит глухие дыры черепа метки, кожу обдает огнем. Маггл со своей адской машинкой злобно скалится, глядя на то, как Карен, разукрашенная его стараниями в цепь татуировок, стискивает зубы.
Мудак.

Правой рукой она тянется за смятой купюрой в карман брюк, и на взгляд удивленного ее щедростью мастера, полупьяно скрипит:
- Обезболивающего.
Понимающе усмехнувшись, он плетется в свою каморку, а, возвращаясь, вкалывает в вену что-то умиротворяюще холодное - Карен вскользь замечает название на ампуле: мор... Плевать что.
Метку за цветочным узором видно едва-едва: она просвечивает черной лентой, опоясывающей букет, и понять, чем она является на самом деле можно разве что во время вызова.
Робардс обещал, что вызовов больше не будет.

Словно в бреду Готье встает и, не помня как, вываливается за дверь. Дерьмо.
Аппарировать в таком состоянии невозможно, и она почти машинально активирует портал: пространство крутит вокруг, и Карен, едва сдерживая рвотный позыв, приземляется посреди холла, у Робардса в гостях. Колени пребольно проскальзывают по полу, и, остановившись, Готье лбом упирается в мерцающий разными красками пол. Тяжело и глубоко дышит, с усилием поднимается на четвереньки.
Ее волосы, коротко стриженные и торчащие в разные стороны как у мокрого воробья, закрывают глаза. А ей еще нужно собраться и перекрасить их в пепельно-белый цвет. И еще изменить лицо, немножко, совсем чуть-чуть - всего-то пару контуров...
Сознание качает и Готье укачивает вместе с ним. Что же, мать твою, было написано на той ампуле?!

Карен, обессилев, уже губами целуется с полом.
Гулким отзвуком в ушах отдаются чьи-то уверенные шаги.

Отредактировано Karen Gauthier (2016-12-30 18:07:38)

Они проваливаются, проваливаются сквозь двери в другую комнату.
Готье лихорадит. Она, часто и быстро смаргивает проступившие слезы, выгибается в пояснице, чтобы не чувствовать на спине дорожки, которую проделывает густая капля пота, и, шатаясь, припадает к софе - еще один рывок, сгиб локтя, и победительница по жизни подтягивает себя на мягкую парчовую поверхность.
Робардс двоится. Робардс надвигается. И слова Робардса расслаиваются и наслаиваются друг на друга.
Вот же дерьмо!

- Метки больше не видно, - хрипит Готье жалостливо, пытаясь оправдаться.
В какой подворотне она делала эти татуировки она не помнит. И надпись на ампуле не помнит. Только первые три буквы - мор.
Как прозаично.
- Вейн, мне... - горло пересыхает в спазме, - воды, ради всего святого!
Некстати в голову прокрадывается мысль, что Джой Рид, должно быть, было плохо так каждый раз после наркотиков. Зачем же она это делала, или не плохо, а хорошо?
Карен сглатывает.
Лучше уж Круцио.

Ей не надо ничего рассказывать, и отчитывать - тоже не надо.
Готье захлебывается водой, которая льется откуда-то сверху, холодными волнами спускается по лицу, проходится по прямому рядку в волосах, лезет за шиворот.
- Я просила обезболивающее! - задыхаясь и отплевываясь, отвечает Готье, и ерзает на диване, пытаясь увернуться от последних капель освежающего душа.
Ни хрена не освежающего.

Лихорадка чувствуется сильнее - на контрасте, и лицо Гавейна по-прежнему размывается, как если бы кистью по мокрым краскам.
Она зарывается пальцами в волосы, но и этого у нее не получается - пальцы соскальзывают по мокрым прядям и с тупой саднящей болью у ногтей впиваются во влажную обивку.
- Не знаю, не знаю, не знаю, - шепотом, сбивчиво повторяет Готье, неловко поворачиваясь набок и утыкаясь лбом в спинку дивана. - Я успела заметить только три буквы, морфин, наверное, - наконец-то выдавливает она ассоциацию, которая первой приходит на ум.
А еще в голове просыпается целый список писателей-морфинистов, и она тихо и нервно смеется.

В том, что он убьет ее сам, сомневаться не приходится.
Карен тяжело и судорожно всхлипывает, трется щекой и носом о диван: ее не интересуют ближайшие три года, ее интересует, как избавиться от лихорадки, как выровнять дыхание, как смотреть и видеть хоть что-то, кроме размазанных картинок.
- Я поняла, - сипло выдавливает из себя Готье, сипло и раздраженно, с вызовом, ей совсем не свойственным. - Да сделай же что-нибудь, - выдыхает она в ткань едва слышно и ноюще, не понимая, что на этот Робардс ничем не может ей помочь кроме новой порции холодного душа.
Или может.
Мысли лихорадочно бегают, вспыхивают пятнами ассоциаций, и Карен, перебирая в голове самые абсурдные варианты, останавливается на одном.
- Вино, неси красное вино, - это хоть ненадолго должно снять лихорадку. Она уверена. Иначе быть не может.
Тело бьет крупной дрожью, напоминающей сумасшедший озноб.

Мелкие-мелкие глотки - медленный-медленный отлет лихорадки. Вино скатывается каплями по губам, выщипывая мелкие ранки.
Карен с трудом держится в сидячем положении: она боком прислоняется к Робардсу, чтобы не потерять равновесия, особенно, когда он заставляет ее задрать голову.
Вкус у вина отвратительный - она не знает, где он достал этого пойла и знать не хочет - но пьет с жадностью, потому что с каждой каплей ее колотит все меньше, и это впрямь - чудодейственный эффект. Впрочем, отпускает не до конца.
Мелка дрожь сводит пальцы, и она видит, пусть и мутно, цепляясь за рукав Робардса, как подрагивает ее рука.
Уже не такая воспаленная - или ей кажется? - вся выжженная татуировками.
- Еще столько же - и, может быть, отпустит до конца, - уже хриплым, но внятным голосом отвечает она, когда он отнимает у нее бутылку.
Но Робардс неумолим под ее смазанным взглядом.
Он посмеивается и вытирает ее подбородок: Карен резко дергает головой, возмущенная, и откидывается назад, к спинке дивана.
Губы тоже дрожат.
- Ладно, - тихо отвечает она. - И так сойдет.