Ate dia qui bo volta«В чем дело, Карен?» - спрашивает себя Готье, тоскливо разглядывая невероятно пушистую и красиво украшенную ель. «Просто ты встречаешь Рождество в одиночестве, неприкаянной тенью скользя по холодному, обдуваемому всеми ветрами дому на холме. И этот дом держит тебя в своих когтях крепче, чем долг - в Англии. Ты все пытаешься отыскать непреложную истину в дневнике матери, но она доверяла вещаем еще меньше, чем людям; в дневнике той, первой, о которой и вслух все Готье упоминают только восторженным шепотом - многое не разобрать. И чувство несправедливости - едкое и острое - затапливает изнутри, потому что они бросили тебя, оставив беспомощно взирать на обломки собственной судьбы».
Она наливает себе кофе на кухне, и ароматные струйки дыма, в которых гранится пыль, щекочут ноздри. Готье улыбается одними уголками губ, но это подобие улыбки у нее самой вызывает больше скорби, чем радости. Она размешивает в чашке сахар, слегка постукивая ложкой о старый фарфор, и с бессмысленностью софиста продолжает доводить себя до последней черты:
«Знакомо, Карен? Сидеть вот так, утопая в углу комнаты, обхватив себя руками за плечи, чтобы отчаяние не рвало на части. В этом ты вся с тех пор, как заметила ничем неприкрытое презрение в чужом взгляде. Но сейчас на тебя некому смотреть, а ты все еще пытаешься защищаться».
И выпив кофе, она возвращается в гостиную, к бесконечно высокому праздничному дереву и бесконечно темному углу, в котором она хранит свое душевное равновесие. Почти впервые она нарушает свой обычай и зажигает свечу - верно, в честь праздника, - и призывает книгу, название которой первым пришло в окутанную страданием голову.
«И пора бы, Карен, уже перестать разговаривать с собой, потому что ни к чему, кроме сумасшествия, это не приведет».
Или просто - ни к чему.

Карен открывает книгу с середины, находит заголовок, чтобы уцепиться за него мыслью, и начинает читать. Это чтение больше похоже на пытку, потому что с каждой секундой приносит мучения, а не радость, но уставшие глаза напрасно молят о пощаде: если бы был другой способ не думать о себе и своей жизни, Карен давно бы им воспользовалась.
Она насилу вчитывается в строчки, пытаясь понять содержание какой-то нелепой и спорной книжки, хоть раньше она и казалось ей занимательной, но отвлекается, чувствуя чужое присутствие. Это кажется глупым: она оглядывает комнату из своего угла, как горничная оглядывает свои владения, но никого не замечает. И все равно ей кажется, что кто-то следит за ней, и что она почти слышит дыхание незваного гостя, ведь в комнате так тихо, что звук переворачиваемой страницы производит ужасный, режущий слух шум.
Карен скользит взглядом по листу, но буквы смешиваются, и сердце так бьется, что волнение одолевает ее сильнее той печали, с которой она под руку живет в Итоне не первый день. На этот раз она точно уверена, что со стороны дверного проема шум выдает присутствие чужака, и крепко сжимая в ладони палочку, встает.
Свет люмоса освещает мужскую фигуру, исполненную уверенности и силы, и Карен не нужно вести палочку выше, чтобы увидеть лицо и понять, кто перед ней - это понятно и так. Сердце пропускает удар, и Готье, вглядываясь в восковые, античные черты лица, коротко и удивленно спрашивает:
- Милорд?

*Однажды ты, может, вернешься

Он просто не может быть здесь. Иллюзия, обман, дымка. Его образ рассыпается и собирается вновь, как в сломанном калейдоскопе, и становится неловко и страшно от его жуткой ухмылки, будто вместо ангела Рождества к Готье подослали самого Люцифера. И в тени тусклого света за ним вырастает бесконечно дробящийся легион.
Карен вздрагивает и зажмуривается, когда отец зажигает по всей комнате свет: в этом свете ускользает гораздо больше, чем в темноте. Не ускользает только ощущение его бесконечной силы и воли, и вечной усмешки человека, который видит дальше других. Карен не понимает, зачем он мог нарушить ее одиночество, и теперь одиночество кажется ей желаннее, чем когда-либо.
Липкий страх сжимает сердце, и оно, неровно забившись, совсем лишает возможности думать.

Он как хозяин входит внутрь, и Карен чувствует, будто бы уже сама не принадлежит себе. Все ее вещи смотрятся детскими и смешными, такими же, как и ее мысли, и над всем этим властвует один-единственный человек. Этот человек молчит, и от молчания его накатывают волны холода.
Карен обнимает себя руками, не в силах сдержаться.

Отец смотрит на ее книги, уже давно для него не интересные, и достает что-то из кармана мантии. Не уж-то подарок? Карен не верящим взглядом провожает его движения, но задать вопрос так и не решается. Подарки от Темного Лорда гораздо страшнее наказаний: за них всегда приходится расплачиваться.
И когда он начинает говорить, Карен понимает, что расплата неминуема.
- Приюта? - роняет Карен быстрее, чем успевает поймать себя за язык. - Простите, Милорд, - алея от стыда, говорит она. - Просто вы никогда не рассказывали, - еще глуше добавляет девчонка, отводя взгляд. До первой звезды еще около часа, и первая мысль, посещающая ее - догадается ли домовой эльф подать ужин на незванного гостя.
Смешно. Она даже боится в его присутствии сесть, пока он стоит. И пригласить слишком.. нелепо, потому что здесь уже не она - хозяйка.
Со смешанный чувством Карен пытается взять себя в руки и понять, как стоит вести себя с человеком, чье присутствие для каждого дома является настоящим испытанием. И что делать, если на твоем предплечье нет никакой метки, но ты кожей ощущаешь острую необходимость в том, чтобы быть рядом с ним?

Она так ничего и не говорит, выжидая.

Он смеется: в этом смехе нет ни радости, ни благодушия, а сплошная оценка с высоты горных вершин, покоренных единицами. Этот смех, как пощечина - приводит в чувство и заставляет спуститься с небес на грешную землю. Вспомнить, ради кого Карен так и не покинула Альбион, замкнувшись в комнате. Но то, что он говорит, Господи, заставляет еще и дернуться от страха. Удар, нанесенный поддых, в солнечное сплетение, чтобы выбить весь воздух: если задавать вопрос, ради чего Карен осталась в Англии, ответ выходит простым и неприятным. Ради войны. И если бы только с магглами...
- Тогда что же питает ненависть ваших Пожирателей, Милорд? - спрашивает Карен, обороняясь. Она следит, как Темный Лорд снимает мантию и закрывает ей цветистую обивку софы: при всей небрежности жеста он остается аккуратным. И теперь информация о его жизни в приюте обрисовывайте для Карен новой деталью. - Память крови? - недоверчиво, потому что нет никакой памяти. Есть голая идеология и вбитые в голову максимы. Есть сумасшедшие родители, близкородственные браки и ненависть ко всему, что лучше, чище, сильнее, свободнее. Эта война - не больше, чем попытка разрушить чужую свободу, лишить других, не нас, прав на то, что мы никогда не сможем получить. И Карен, находящаяся на границе этих двух миров - свободы и несвободы - лучше других чувствует эту разницу.
Нет никакой памяти крови. Иначе бы ее мать сделала все, чтобы вернуть род к жизни, а не зарубила бы ветвь порождением на свет бастарда. Не покусилась бы на святыню - целую династию, и не ушла бы из жизни так рано, оставив дочь слепой в кромешной темноте искать выход. И брат бы - чертов эгоист - не пытался отравить Карен, вовремя понявшую, что в Англии шансов выжить гораздо больше, чем дома.
Нет никакой памяти крови. Иначе бы Карен ненавидела все, что когда-либо ненавидел ее отец. Иначе бы тяжелая поступь слизеринских предков взяла верх, и безумие Гонтов, спутавшихся между собой с остервенением фанатиков, преследовало и ее. И боль вырождения, прячущаяся по ночам в кошмарах и в хитрых сплетениях таланта, никогда бы никого не потревожила.
Нет никакой памяти крови.
Но она все-таки садится, когда отец зовет ее к себе. И, испытывая жуткое напряжение от такой опасной близости, успевает не удивиться странному вопросу. Откуда ему только известно?
- Первый из тех, что он действительно может выиграть, - отвечает Карен нахмурившись. У Эллиота на эту авантюру несколько месяцев - вплоть до ее совершеннолетия, а потом уже не получится отнять у нее ни титул главы рода, ни вещи, которые в этот раз Карен тайком вывозила из Франции, только чтобы лишить братца и документов, и возможных доказательств чего бы то ни было.
Она знает, что на этот раз Эллиот пытается копать глубже, в века, к самому основанию рода. А потому все дневники ее предков спрятаны в Итоне, и ждут своего часа, очередной надежды на скорый разбор зашифрованных текстов. - Но я забрала все, где он мог бы почерпнуть информацию. Только, - она усмехается, чуть печально, потому что над этим бились многие поколения ее родни. - Ее нужно расшифровать, а часть страниц мне не открывается, - нелепые чары, непонятно кем конкретно наложенные на эти бесконечные и сентиментальные книжки. На одной из страниц перед Карен открывался не текст, а пустота: словно ей еще рано было знать, что там произошло.

Ты сама знаешь ответ: как издевка. Да, знает. Все дело в идоле, который скрепляет собой таких разных и таких безумных, но падких на силу. Страх и очарование. Любовь и ненависть к одному только человеку. Все это держит Пожирателей Смерти вместе лучше любой идеологии. И Карен сама испытывает к его фигуре трепет гораздо больший, чем к кому-либо еще.
Идол слишком близко: она знает, что за маской лица скрывается существо жестокое, лишенное каких-либо сантиментов и вообще чувств, но от этого очарование становится только сильнее. Чертовы цветы зла, в которых красота тоньше и губительнее. И страшно-то то, что все понимаешь, но не можешь остановиться.
Темный Лорд удивлен и просит показать дневники, Карен удивлена не меньше. Какое ему дело до ее проблем? В конце концов, самый быстрый и безболезненный способ их решить - отправить ее братца на тот свет. Сама Карен была бы только "за" подобное разрешение конфликта, но у нее не хватало духу на такой поступок.

Карен делает короткий взмах палочкой и призывает к себе сразу несколько толстых тетрадей, исписанных мелким убористым почерком ее французских предков.
- Кое-где встречается латынь, но все больше французский, - поясняет Готье, отдавая самую первую, но самую небольшую книгу отцу. Мягкая выделка, чуть потертая на краях: его почти никто не трогал, так как большего всего пустых страниц именно в нем. Особенно, когда речь заходился о каких-то магических трансформациях. - Это Робер Дамьен. Тот самый, который пытался заколоть Людовика Возлюбленного, - она коротко взглянула на последнюю дату, выведенную на обложке дневника, и нахмурилась. С датой казни она никак не совпадала. Неужели подделка? - Странно. Наверное, кто-то другой дописывал его, Дамьен умер на пять или шесть месяцев раньше, - она взяла в руки следующий дневник, подписанный размашистым и уверенным росчерком, и протянула его Темного Лорду. - Марил Готье, его дочь. Ходили слухи, что своего мужа поила зельем подвластия, - впрочем, сама Карен в этом не сомневалась. Слишком уж много смогла сделать обычная женщина в чужом роду. И этот культ ее отца: во многом Карен видела с ней сходство с собой, но не хотела этого признавать. В дневнике Марил также много не доставало, и Карен боялась, что какая-то страшная тайна погребена на этих чистых станицах, тайна, способная разрушить их семью с самого основания.
Готье потянулась за следующей книжкой, которая представляла для всех ее родственников огромный интерес:
- Робер Готье, ее старший сын, всю жизнь экспериментировал с зельями и немного писал здесь о ментальной магии. Крайне болезненный, прожил пятьдесят лет, - маленький срок для волшебника, живущего в мирное время. Хотя трудно назвать его мирным - Великая Французская революция как раз шествовала под окнами, а младшие братья были возмущены разделением наследства и прав в семье. Пока мать была жива - не смели и головы поднять, но стоило ей скончаться, как тут же попытались изничтожить старшую ветвь. Говорят, именно из-за них у Робера так и не родился сын. - И последние два: Стефан Готье, женившийся на своей двоюродной сестре, - относительно новая тетрадка из темной кожи в твердом переплете. Сумасшедший человек, которого Карен не любила больше других: близость инцеста плохо сказывалась на генах последних Готье, и иногда Карен постоянно думала о себе в совершенно нездоровом ключе. - Мамин, - такой же неприметный, как и предыдущий, но для Карен - святая драгоценность. Она отдает его Темному Лорду чуть помедлив, с коротким сожалением, потому что меньше всего ей хочется, чтобы он его читал. - В первых двух и последнем много пустых страниц, - но хорошо, что дневники вообще открывались. Когда-то Эллиот пытался взять один из них в руки, так ему сразу обожгло пальцы. Впрочем, ее отец без подобных эксцессов дотрагивался до тетрадей, как будто магия сочла его за кого-то из своих.
- Вы поможете мне? - с отчаянием и затаенной надеждой спрашивает Карен. Разобраться в хитросплетениях судеб предков ей даже важнее,  чем не отдать наследство брату.

Оставался живым? Эта мысль казалась абсурдной, но рядом с Карен находился человек, вернувшийся с того света. Как он вернулся - оставалось загадкой, но если Дамьен сумел проделать тот же фокус, то судьба, воистину, сыграла шутку с родом Готье, который, видимо, в чем-то перед ней провинился. Почерк во втором дневнике был совсем другим, Марил не дописывала дневник Дамьена, все писал он сам. Но почему, как и, главное, зачем? И почему тогда он прожил так недолго, всего несколько месяцев?
Отдавая дневник Темному Лорду, Карен не думала, что у нее появится столько вопросов. Но, может быть, он даст на них ответы?
- Я могу доказать, что он отравил ее, - выдавливает из себя Готье, стараясь не поддаться эмоциям. - Но тогда в семье не останется никого, - единственный вариант, под названием "собака на сене", она не имеет права на него. Карен он не устраивает. Она тяжело вздыхает, но заслышав слова отца, понимает, что согласилась на мефистофелевскую сделку.
Что он хотел от нее? Клятв верности? Непреложного обета?
- Чего вы хотите взамен? - глухо спрашивает Карен, бросив короткий взгляд на часы. Полночь. И таинство Рождества должно открыть перед ней какой-то новый путь, но Карен почему-то кажется, что страшнее и хуже него нет ничего на свете. - Вы же знаете, что мне нечего вам предложить, - только чистую руку под клеймо. Но нужна ли она ему? Ничего не умеющая, шестнадцатилетняя школьница. Нет, не нужна. Понимать это даже немного обидно, но c'est la vie.
- Знаете, мать еще оставила мне медальон, но он даже не открывается. Никак не могу понять, зачем ей это, - он дотрагивается рукой до серебряных завитков, которые иногда до красной печати в пальцах, отливающей на несколько дней вперед, сдавливала по ночам. Ничего особенного в этом медальоне не было, от него совсем не чувствовалось магии, но Карен, не получившая от матери никакого послания, никакой даже самой маленькой записки, лелеяла надежду, что там внутри скрывается то, что она хочет увидеть. И что нужно только подобрать к нему ключ.
Она снимает медальон, вынимает цепочку из запутавшихся волос, и тусклая игра света не говорит ей ровным счетом ничего, так же как и холодный блеск глаз ее собеседника, требующего что-то эфемерное, неизвестное взамен. Она протягивает медальон ему, и этот жест - самое ценное, что она может ему отдать. Единственная память, дорогая ее сердцу, вслед за дневником, который уже лежит у него.
Нужны ли ему еще доказательства верности? Или рабства - единственная плата за его помощь?

Обещано, что ноша легка. Карен не хочет его слушать и слышать. Его предложение равносильно смерти, если только он не ждет от нее таких же рисковых шагов, на которые пошла ее мать. Интересно, а он-то бы сам потерпел рождение бастарда у своей дочери? Или ему просто все равно? Карен сомневается. Она не хочет подписываться под заведомо проигрышный вариант.
- Сделку? - невесело рассмеявшись, переспрашивает Готье. - Это только отсрочка, вы сами знаете.
Она неожиданно легко говорит с ним теперь, когда у него человеческое лицо, хотя еще пару месяцев назад не позволила бы себе и сидеть в его присутствии. Эта мысль врывается в голову неожиданно и переворачивает привычную картинку вверх дном, потому что оппозиция человек-чудовище больше не работает. И Карен страшно осознавать, что все ее ориентиры претерпевают такое крушение. Что, если все это - хорошо продуманная игра? Что, если она в итоге останется ни с чем? Или в ловушке, из которой не выбраться.
Отец покрутил в руках медальон, и глаза его странно блеснули, будто бы разгадка была найдена, но он ничего не ответил, просто протянул медальон назад. Карен, усмехнувшись, берет тяжелое наследственное серебро назад. Вместе с обманчиво простым предложением Темного Лорда.
- Вы шутите? Таким "взамен" вы подгоните меня под долг жизни, - говорит она, и от раздумий сжимает губы в тонкую белую полоску. - Милорд, прошу вас, - она запинается, вспоминая в какой-то момент о том, что перед ней все-таки человек, которого она совсем не знает, но затем продолжает, решившись: - Прошу вас, просто скажите, зачем вам это нужно? - Карен не верит, что ответ лежит на поверхности. Здесь должен быть какой-то хитроумный план, а не попытка заполучить нового, но наиболее надежного слугу, потому что кровь, кровь - не вода, а ценный союзник, воплощение верности, если следовать клановому мышлению, которого всегда доставало Карен, но не ее отцу. Интересно, что сталось со всеми его родственниками? Неужели он и с ними совершил сделку, или разобрался так, как Эллиот, только быстрее, потому что произнести "Авада Кедавра" для него - пустое.
Если же ответ лежит на поверхности, то вслед за успехом, в котором сама Карен пока еще сомневалась, он потребует и клеймо на руку. Но ведь она пришла к нему год назад именно за этим - обманывать себя глупо. И в надежде, что он защитит ее от брата. Все шло по сценарию, который продумала Карен, почему же теперь он казался ей таким неправдоподобным и карающим? Потому что Карен боится, что если дать той дряни, которая передается с кровью, зеленый свет, то она уже никогда не остановится.
Неожиданно, в комнате, свободной до этого момента, появился накрытый стол. Рождество, действительно же. И домовой эльф проявил чудеса сообразительности, не поставив хозяйку в неловкое положение. Хотя куда уж в более неловкое. Карен переводит взгляд на Милорда, а затем снова на стол, не решаясь пригласить его вслух. Потому что за такой мирной семейной обстановкой говорить будет еще сложнее.

Он не станет винить ее? Это звучало немного нелепо и неуместно, но ужасно приятно. Сама Карен часто вспоминала свою мать недобрым словом за то, что та не захотела выйти замуж и растить ребенка по-человечески, а не без отца, и сама не могла пожелать такого своему ребенку.
- Что хорошего в том, чтобы ребенок рос без отца? - вслух говорит Карен, с вызовом, потому что хочет, чтобы он знал, как она ждала его. - Или когда мать боится сказать правду? - она резко замолкает.
Ответ Милорда показался ей нечестным, но она не осмеливается озвучить свою догадку вслух. К тому же, то, что он говорил, шло вразрез с тем - как. Он пытался показать ей, что она ему безразлична, но тогда зачем пришел сюда? Зачем выказывал такое.. радушие? Правдой была только та часть, которая касалась Пожирателей Смерти. Карен и сама не хотела сталкиваться с ними, чего стоил один Рабастан? А Беллатрикс, которую Карен видела только мельком, но уже чувствовала странную ненависть-ревность, исходящую от нее волнами? Нет, нет, нет. Все, что угодно, но только не с его верными Пожирателями. Они пугали ее больше, чем Темный Лорд.

Он правильно расценивает ее взгляд и не вгоняет в еще большую неловкость. И неожиданно призывает к себе бутылку вина и два бокала. Вот уж сюрприз. Карен чуть удивленно следит за тем, как он разливает вино, слушает, как бздынькает стекло от прикосновения второго бокала, берет его в руки и не понимает, как расценивать своеобразный тост Темного Лорда. Что-то хорошее заключалось в вине, или, может быть, в ее компании? Хотелось бы польстить себе, да только.. Не получалось. Отец оставался недосягаемой вершиной, встать рядом с которой было невозможно.
Карен улыбается одними уголками губ, и делает глоток: розовое, десертное, приятное. Но такое сладкое, что сразу впрыскивает в кровь. Карен чувствует себя скованно, потому что хозяин в доме может быть только один, и не решается ничего ни сделать, ни сказать. И только через два глотка, когда румянец начинает проясняться на щеках, задает вопрос:
- Откуда вы узнали про брата? У меня ведь летом проводили обыск, с его подачи. Я теперь каждый день жду, что они нагрянут еще раз, - признается она. Было бы здорово, если бы этот кто-то мог ее предупредить о следующем нашествии авроров. Дом-то она держала открытым. - Его родители умерли в тот же год, когда я родилась. Мне казалось, что он поэтому злится, пока мне не показали причину обыска, - потому что речь там шла о Пожирателях Смерти. Эллиот что-то знал. И родители его умерли не просто так. - Они ведь не просто так умерли? - спрашивает она, прямо глядя в глаза отцу. Если все так, как она предполагала, то Эллиот справедливо винит во всех бедах свою бедовую сестру. И не менее справедливо хочет лишить ее наследства.

...и даже среди людей ненавижу я всего больше всех тихонько ступающих, половинчатых и неопределенных, нерешительных, медлительных, как ползущие облака.
- Вы их убили, - хохотнула Карен. - Они отказались поддержать вас, и вы их убили.
Она прикрывает рот ладонью и глупо улыбается, затем краснеет и снова смеется, на этот раз не стесняясь, запрокинув голову и обнажив шею каскадом волос, во весь голос. Истина не в вине, а в опасности, которая исходит от ее отца, от их крови - одной на двоих. Истина в том, что она понимает его, даже когда он молчит, потому что сама бы не смогла поступить иначе: - Почему же вы мне дали carte blanche? - прорывается сквозь ведьминский хохот, ведь эта деталь, единственная, остается за гранью ее понимания.
Готье возвращает отцу изучающий, расценивающий взгляд, подернутый легкой поволокой. Она знает, что не может играть с ним на равных, но почему бы не попробовать сыграть? Теперь все встает на свои места.
- Хотите, чтобы когда-нибудь я убила его своими руками? - зрачки расширены от неожиданной догадки, но она говорит так ловко и спокойно, будто разгадывает шарады. У Карен не так много запретных черт, но он хочет разрушить их все. Постконвенциональный уровень морали или беспринципное животное? Пока не попробуешь - не узнаешь, но стоит узнать - невозможно остановиться.
Сколько же можно колебаться, Карен?
Она переводит тему, возвращается к началу, которое для нее болезненно, потому что дело касается семьи:
- Обыск, в конце августа, - не запомнить тот день слишком трудно - какой-то зеленый аврор уронил ее любимую вазу. Такие мелкие осколки не взяло даже усиленное заклятие восстановления. - Мне намекали, что зимой возможен еще один, точнее, мне показали анонимное письмо брата, которое не обещает быть последним, - саркастично отвечает Карен, вдохновленная разреженной обстановкой. Ее брат - идиот - даже не подумал почерк сменить, не говоря уже о печати с родовым гербом, которая находится у него до того момента, как Карен вступит в наследство. - Вы хотите вылепить результат сами? - или предоставите барахтаться мне самой. Впрочем, последнего Карен и не говорит. - Но тогда это будет уже ваш результат, - глаза хитро поблескивают: результат в любом случае будет принадлежать только ей, он только подтолкнет, научит, покажет, как правильно. Но ведь так хочется переложить ответственность, даже сейчас.

- Я, я... - повторяет она, завороженная его голосом. Брат - не враг, но ненависть к нему только растет, особенно, когда ее так легко подогревает отец. Карен нервно улыбается: как это сложно - все понимать, все видеть, но следовать по пути наименьшего сопротивления, поддавшись сиюминутному порыву, ненадежному чувству. Он ловко играет на струнах ее души, а Карен только подсказывает, как лучше зажать нерв, чтобы извлечь чистый звук. - Хочу, - честно отвечает она, и затем добавляет еще честнее: - Но я не способна на это, - и дело совсем не в том, что она не сможет поднять на кого-то руку, нет, за этим дело не станет. Но брат, каким бы он ни был, являлся неотъемлемой частью ее жизни, она не могла просто вычеркнуть его, раз и навсегда. - Это только с виду так просто, взмахнул палочкой и чужая жизнь... - она замолкает. - Хотя кому я это рассказываю, - смеется она сама над собой.
Она сглатывает, когда он говорит про результат. Он возвращает ей ответственность, и она вновь чувствует всю ее тяжесть на своих плечах. Он же уже сказал, что ему не нужны слабые союзники - и с ним она никогда не сможет почувствовать себя слабой и хоть немного защищенной от тех невзгод, которые выпадают на ее долю. Она ошиблась, но ведь надежда умирает последней?
- Я.. закрою, - она теряет нить разговора, пытается вспомнить, о чем они. - Робардс, кажется, - хмурится Карен, потому что помнит только то, что этот человек номинально руководить авроратом. И с каких пор начальники разбирают анонимные жалобы? Почему она сразу не догадалась? - Да что вы, - с коротким смешком проговаривает Карен. - Высокий, внешность... как будто больше скандинавская, манипулятор и игрок, как мне показалось. Он же не обязан был мне отвечать, с чего они нагрянули ко мне с обыском, а он выложил все как на духу и ждал, как я отреагирую, - наверняка считает себя тонким психологом, знатоком человеческих душ, не меньше.  - Он знал, что ничего не найдет, относился ко всему небрежно, но зачем-то пришел, - и Карен так и не поняла зачем. - Думаете, брат мог предоставить ему более существенные доказательства, и он еще не решил, как ими распорядиться? - ведь с тем, что она оставляет дом открытым, это очень возможно. Но тогда брата точно стоит убрать с дороги, как можно раньше. Только она сама не справится. Ей нужна помощь человека, который сидит рядом и смеется над ней и ее слабостью. И протягивает руку, и совсем не помощи.

Карен закрывает глаза.
Он уже все решил, и некуда, и не хочется никуда идти, потому что впервые кто-то решил за нее. Это обманчивое, вязкое ощущение собственной слабости, ведомости заставляет Карен молча согласится со всем, что говорит Темный Лорд.
  - Вам ведь не благодарность моя нужна, - чуть слышно проронив, Карен крепко сжимает высокую ножку фужера. - Но все равно спасибо, - уже громче и смелее.
Когда он добьется того, о чем говорит, родная кровь станет первой на руках Готье. И что же будет после, если первая - родная? Разве можно пойти еще дальше? И кого уже уничтожил первым ее отец, может быть, он предлагает уже готовую схему, но ведь... она не хочет становится похожей на него в этом. Она хочет любоваться им издалека, как сейчас. Оставаться такой же восторженной девочкой, бесконечно влюбленной в недосягаемое.

Она устала и едва заставляет себя фокусировать взгляд. Опасная близость Темного Лорда сменяется надежной близостью отца, который обещает ей поддержку, и она чувствует, как касается его плеча, словно проверяя его на прочность. Отчего-то ей кажется, что опора - это то, чего он никогда не сможет ей дать на самом деле. Он всегда будет исчезать в самый опасный момент, оставляя ее наедине со своими страхами и своим отчаянием. Он всегда будет уходить, когда его помощь будет ей требоваться больше всего на свете. Она всегда будет с ним в одиночестве больше, чем наедине с собственной тенью, потому что он сам - меньше чем тень. Отголосок былого величия...
Карен прошибает холодный пот, и она заставляет бег мыслей остановиться.
- Он мне не по зубам, никто из них, - отвечает Готье, обхватывая себя руками. Она кивает, когда он говорит про дневники, и нисколько не удивляется, когда снова возвращается к дому. - Или вы предлагаете мне строить из себя дурочку? Это проще всего, - она грустно смеется. Вечер самокритики.
Она делает еще один глоток вина, которого неожиданно стало больше, и мир играет другими красками. Единственное, чего бы она хотела - проговорить с ним так целую вечность, ведь и за эту вечность ей не удалось бы утолить свою жажду в его присутствии, потому что невозможно утолить жажду чуда и жажду Бога. Он всегда был единственным Богом для нее, регулирующим все правила и законы, и мораль, которой для нее было всегда слишком много в этом обществе, тоже устанавливал для нее он.
Теперь же он пришел, чтобы разрушить все. Но что же тогда от нее останется?

Карен клонит в сон. Она с трудом сосредотачивается на предмете разговора, который отец беспрепятственно забирает из ее руки. Волшебная палочка не проявляет ни толики недовольства, но Карен знает, что в чужих руках, которые не являют собой такую же квинтэссенцию противоречия во плоти, она просто не станет работать. Отец проводит ладонью по резному дереву, щедро серебрённой рукояти и, конечно, угадывает дерево - совершенно особенный запах, который трудно не узнать. Легкомыслие, очарование, женственность. Холодный, почти равнодушный ко всему материал, позволяющий хозяину палочки всегда быть немножечко отстраненным и трезво мыслить. Но сердцевина.. Карен виновато улыбается. Мать нутро ее палочки всегда приводило в суеверный ужас, но Темному Лорду оно должно понравиться:
- Волчья шерсть, - речь идет об оборотне, конечно. Кто только догадался взять шерсть обращенного к своей темной сущности человека? - С ней удобно работать. Качество, если практиковать разнонаправленные чары, страдает, но не так критично, как с другими палочками, - многие просто не пропускали себя чары противоположной им природы, а эта довольствовалась тем, что давали. Двойственная сущность, и, конечно, темная. Только темнота может преподносить такие химеры. - Но ей, - продолжает Карен, усмехнувшись, - особенно нравятся мелкие проклятия, - и, вероятно, не мелкие, но Карен их никогда не практиковала, а потому может лишь предполагать.

Интересно, сможет ли она когда-нибудь причинить кому-нибудь боль? Захотеть этого по-настоящему? Это выглядит иллюзорным, почти невероятным. Карен не может представить себя в позиции хищника точно также, как и в позиции жертвы. Она всегда отстранена и смотрит на игровое поле со стороны: либо умереть, либо идти в серые кардиналы.
Глухо вздохнув, Карен закрывает глаза. Держаться за воздух, чтобы не заснуть, больше нет сил. Не заботясь о вопросах воспитания, она прислоняется к спинке дивана, с блаженством запрокидывая голову и касаясь затылком холодной ткани. Простите меня, я очень устала, - мысленно произносит она, так и ничего не говоря в слух. И трудно понять, когда сознание уже перестает откликаться и забывается во сне, потому как пальцы по-прежнему чуть придерживают высокий  фужер.