Карен чувствует стертой себя из летописи существования: сомнамбулой движется по коридорам, украдкой поглядывая на Малфоя, который, если и понял, что все-таки произошло, то не подает и виду.

Осознание, что некогда ненавистный брат уже не топчет одну с ней землю, пришло не сразу, а только утром, перед тем, как она с дрожью в пальцах открыла дверь огромного дома Робардса и вышла на свет. Осознание это медленно опутывало ее своими щупальцами и тянуло на дно, к тем темным и разрушительным эмоциям, от которых хотелось бежать, но которые так долго и верно культивировал в ней отец. Которых он от нее все-таки добился, пусть всего и на пару минут - этого ведь хватило. Для убийства.

Карен боялась. Она страшилась себя и этого темного чудовища, поселившегося внутри. Оно, получив свой первый кусок мяса, теперь будто бы всегда оставалось голодным и требовало внимания. Оно питалось и жалостью к себе, и ненавистью к отцу, и странному острому отношению к аврору, который, заключив с ней отвратительную по характеру сделку, отчего согласился помочь, и теперь оставалось только гадать, во что эта помощь для Карен выльется.

Труп Робардс сжег. Как ни больно это было осознавать, сейчас Готье понимала - этот выход был единственно приемлемым на тот момент. Ее палочка, сломанная окончательно и бесповоротно, все еще оттягивала карман мантии тяжестью памяти, и несмотря на то, что Карен до сих пор не придумала оправдание для этого факта, она не только носила ее с собой, но и периодически доставала, лелея жалкие обломки. Этот глупый фарс подставлял ее как минимум под расспросы, но пока их ни у кого не появлялось, Карен отказывалась об этом подумать так, как должно было бы думать настоящему убийце, который не хочет оказаться пойманным и арестованным.
- Я, пожалуй, пойду, - роняет Карен в никуда после скупого обеда, но не успевает выйти из-за стола, как незнакомая птица, клекотнув, пролетает под потолком и опускается рядом с Готье на краешек стула. Призывно и строго указывает на лапку и привязанный к ней конверт. - Или нет.
Она быстро освобождает сову от ноши и вскрывает печать. Печать слишком знакома и ненавистна - из Аврората. И Карен пытается не думать только о том, что сейчас на нее смотрят во все глаза однокурсники. И еще лучше не думать о том, что они могут после этого предпринять.
Натянув маску безграничного равнодушия, Карен быстро вчитывается в ровные красивые строчки, написанные совершенно незнакомым для нее человеком, и удивленно вскидывает брови, когда доходит до ключевых фраз: сегодня в обед этот - глаза вверх - Роберт придет побеседовать с ней.

В последнее время беседы с аврорами ни чем хорошим для Карен не заканчивались, и ей лишь оставалось тяжело вздохнуть и спрятать письмо в карман мантии, в надежде, что либо аврор все-таки передумает и не придет, либо Робардс позаботится о том, чтобы никто кроме него не попытался запихнуть ее в холодную азкабанскую камеру.
Надежды мало.

Карен наконец покидает Большой Зал, не обращая на перешептывания парочки студентов, мимо которых она проходит воистину со смиренным выражением лица, и останавливается где-то в коридоре, чтобы перевести дух и решить, о чем и как она будет разговаривать с этим аврорам, а о чем не при каких обстоятельствах нет.
Интересно, а он знает, что Робардс вел по ней дело?
Вопрос этот гаснет, потому как только в одиночество настоящая угроза просачивается в сознание: ее брат мертв, дом пережил пожар, она осталась единственной наследницей, о чем уже точно знает. Эмансипация - неприятное резкое взросление и снятие всякой слежки с палочки, потому что приравнивается к совершеннолетней. Жаль, что палочки еще нет.

Карен сжимает ее обломки прямо через карман и тут же отдергивает руку, словно обжегшись. О ней никакой аврор не должен узнать.